Исследование мышления в ММК и самоорганизация методолога: семиотические и институциональные предпосылки

 

1. Принцип рефлексивного оборачивания и два плана существования мышления*

Если сопоставлять исследование мышления в традиции ММК с другими традициями исследования мышления, то в качестве одной из важных отличительных особенностей такой работы в Кружке можно выделить следующую: исследование мышления в традиции ММК подразумевает не просто его изучение с “внешней позиции” (как предмета или феномена), но также и реализацию “внутренней” позиции, связанной с рефлексией актуального осуществления мышления самим методологом.

И если я хочу рассуждать об исследовании мышления в ММК с позиции продолжателя традиции Кружка, то я должен рассматривать отмеченную особенность как требование к собственной самоорганизации. Иначе говоря, обсуждая предпосылки исследования мышления в ММК, я должен оборачивать их как средство организации собственного движения “здесь и сейчас”.

Но, если быть методичными, то принцип рефлексивного оборачивания (в теоретико-деятельностной трактовке известный как принцип “ортогональной организации досок”) действует “в обе стороны”. И если сам этот принцип принадлежит внутренней позиции исследователя мышления как средство самоорганизации, то применительно к мышлению, изучаемому с внешней позиции, правомерен вопрос: органичен ли данный принцип метода “природе” мышления как изучаемого объекта – или его надлежит рассматривать просто как полезный методический прием?

Если настаивать на первом варианте, то в отношении мышления мы вынуждены предполагать два плана его существования, два принципиальных способа его “феноменальной данности”: через возможные формы овнешнения (опредмечивание, операционализацию, объективацию, онтологизацию и т.д.) и через актуальную данность его в рефлексии[1].

 

2. Проблема природы мышления и принцип непараллелизма его формы и содержания

Предполагая два плана существования мышления, мы оказываемся лицом к лицу с проблемой их соотнесения. Две последних программы ММК обосновывали рефлексивное оборачивание с помощью внешнего (теория деятельности) или объемлющего (схема мыследеятельности) по отношению к мышлению принципа – а поэтому такое обоснование ничего не говорило нам о природе самого мышления[2]. Поэтому для ответа на этот вопрос мы вынуждены обращаться к первой программе кружка, где в рамках построения содержательно-генетической логики мышление характеризовалось при помощи принципа непараллелизма формы и содержания (см. также [1], с.74 и сл.). В положительной формулировке этот принцип позволяет описывать мышление как “двухплоскостное движение” одновременно в плоскостях “знаковой формы” и “объективного содержания”.

То, что форма категоризовалась как “знаковая”, позволяет говорить о семиотической концепции мышления [1] как предпосылке его исследования в рамках первой программы кружка. Данная концепция получила свое выражение в ряде фундаментальных для кружка схем:

· схема атрибутивного знания [2] (с развертыванием в схемы сложного знания), операционализирующая принцип двухплоскостного (и затем многоплоскостного) мышления;

· принцип “двойного знания” [3], выражающий в языке знаний и знаковых форм принцип рефлексивного оборачивания и позволяющий переходить от средств к объекту и обратно;

· схема многих знаний, подразумевающая различение предмета и объекта, движение в соответствии с принципом “молевого сплава” и идею синтеза знаний путем конфигурирования [4].

 

3. Семиотическая концепция мышления. “Контур самообоснования”.

Важно отметить, что, во-первых, семиотическая концепция мышления уже включает в себя принцип рефлексивного оборачивания (в форме принципа двойного знания), а, во-вторых, что в основе своей эта концепция была сохранена в последующих программах ММК. Так, например, развитие теории деятельности не только сохранило семиотические представления о знании, но и позволило (благодаря схематизации научной деятельности в схемах “научных предметов” [4]) создавать связки “знание-деятельность” и использовать движение по схеме многих знаний для работы с деятельностью “методом разрывов”. Позднее в практике ОДИ связка знание-деятельность строилась за счет принципов имитации деятельности и рефлексии имитируемого с последующей объективацией на доску. При этом разрывы в деятельности выделяли путем проблематизации. Именно эти разрывы и пытались снять путем построения синтетического знания, а потом – за счет имитации – в игровом режиме осуществить новую деятельность, соответствующую синтетическому знанию.

Семиотика развивалась методологами и как предмет, входя при этом в методологию на совершенно особых правах. Как заметил В.М.Розин, для того, чтобы идея знака стала в методологии прописанной, нужно было показать, как через знак строится мышление. Именно через идею “семиотического мышления” семиотика вошла в методологию. Работы ММК проделали очень важную вещь: они переопределили мышление относительно семиотического, а семиотику – относительно мышления. Такое переопределение мышления, при котором оно начинает использовать семиотику как основное “средство производства”, можно назвать предметизацией мышления[3] – в данном случае как семиотического опосредования.

Но, как выяснилось потом, введение семиотической концепции сделало в конце концов невозможным анализ мышления: схемы многоплоскостного мышления привели к тому, что произошло особое замещение и замыкание, в результате которого мышление исчезло как таковое. Трудность здесь состоит в том, что предметизация мышления – даже в большей мере, чем “простая” парадигма – обладает мощными механизмами “самообоснования”. Она обязана этим встроенностью в нее рефлексивного оборачивания: с точки зрения предметизации мышления она же должна использоваться и как базовая предпосылка (рабочая онтология) его исследования (отсюда и замыкание).

Чтобы разомкнуть контур самообоснования, необходимо понять недостаточность существующей предметизации мышления на уровне рефлексивной самоорганизации исследователя. Неадекватность такой предметизации можно зафиксировать “в момент срабатывания” принципа оборачивания. Автор ощутил подобную неадекватность при исследовании юридического мышления, другие исследователи отмечали недостаточность семиотической предметизации при анализе античной математики (В.М.Розин)[4], при исследовании мышления в ОДИ (С.В.Попов, [5]) и т.д.

 

4. Самоопределение автора

“Программная заявка”, на которую претендует автор, связана с идеей “институционального опосредования”. О “программности” здесь говорится пока не по понятию, а в том лишь смысле, что хочется сделать “большое и хорошее”, и есть ощущение интуиции некоторой новой идеи, которая меня во-одушевляет (от слова “дух”), т.е. дает возможность стяжать энергию для движения.

Движение это представляется мне осмысленным только в рамках традиции ММК, с которой и соизмеряется то “большое и хорошее”, что хочется сделать.

Таким образом, традиция задает масштаб самоопределения и противостоит для меня другим формам самоорганизации: программе, подходу, парадигме и т.п., такого масштаба не задающим[5]. В отличие от них, традиция траслируется личностно (не в психологическом, конечно, а в религиозно-антропологическом смысле) – именно этим вызвана моя внутренняя необходимость обсуждения данной программной заявки среди людей, олицетворяющих для меня здесь традицию ММК.

 

5. Принципы семиотического и институционального опосредования. Episteme и fronesis.

Семиотическому опосредованию – как предпосылке исследования мышления и предпосылке самоорганизации методолога – противополагается институциональное опосредование, которое я и хочу попытаться ввести в традицию ММК.

В основании такой оппозиции лежит предположение о том, что это две разных рабочих онтологии (см. п. 3), используемых как базовые предпосылки исследования мышления. Первая из них была сформулирована в ММК в явном виде и доминировала во всех трех программах кружка. Вторая же, хотя и присутствовала имплицитно все это время, но стала востребоваться лишь в результате кризиса (В.М.Розин говорил даже об онтологическом кризисе), когда выяснилось, что арсенал средств, выстраиваемых на основании первой предпосылки, не позволяет отрефлектировать и снять способы работы, выстроенные в игровой период развития “практикоориентированных форм” существования ММК. В частности, как это продемонстрировал С.В.Попов, методология, строя методологические теории Игры на основе предметизации мышления, выработанной в доигровой период, не смогла описать Игру в ее становлении (см. [5], с. 10, 16-18). Я попытаюсь показать, что эта предпосылка, по сути, не отличалась во всех трех программах ММК и была основана на принципе семиотического опосредования.

Здесь можно спросить: а как это другой предпосылки, если она все же присутствовала имплицитно, столько лет не замечали? На это можно попытаться ответить историко-философской аналогией: в рационалистической традиции вот уже более двух тысяч лет параллельно существуют линии episteme и fronesis – но, поскольку трансляция мысли вполне успешно происходила в эпистемических формах, в них она (в первую очередь и по преимуществу) и рефлектировалась концептуально. Концептуализация же линии fronesis понадобилась лишь в “неклассической ситуации” философского кризиса XX века, когда, в частности, была поставлена проблема методологии гуманитарного знания[6].

6. Линия episteme и принцип семиотического опосредования в традиции ММК

Линия episteme в традиции ММК для меня связана прежде всего со схемой атрибутивного знания. Эта схема строилась не столько как схема знания, сколько как схематизация языкового мышления как структуры (логической структуры знания и системы знаков), за которой нужно было видеть процессы мышления [6]. Знание понималось лишь как момент мышления – его результат и непосредственно-данный материал, на котором (или глядя “сквозь который”) оно может быть исследовано.

Если теперь спросить, что означает схема атрибутивного знания в плане предпосылок исследования мышления, то – на это меня натолкнули работы В.М.Розина [1], – как утверждалось выше, за этим стоит именно семиотическое опосредование. В схематике более позднего периода эта предпосылка выражалась в символе “доски”, на которой производятся операции со знаковой формой, а за последней, в свою очередь, видятся идеальные операции мышления (сх.2 – рисунки см. в конце текста)[7].

Представление о мышлении как о семиотическом опосредовании мы получаем, если к сказанному добавить постоянно присутствующую в ММК идею инструментализма как средствиального использования и действенности мышления. Это означает, что мышление предметизуется на доске и в коммуникации через знаковую форму или текст (понимаемый как система знаков) – и отношение субъекта к явлению, опосредованное мышлением (“рациональное”, “разумное”, “интеллектуальное” отношение) означает опосредование знаковой формой. Знак, интериоризуемый как “психологическое орудие”, “органон” субъективируемой интеллектуальной функции, экстериоризуется на доске и в коммуникации. Имеющие идеальное (“на доске”) и коммуникативное значение знаки образуют систему языка (отличаемую от речи). И соответствующий процесс языкового мышления состоит в постоянном опосредовании экстериоризуемыми/интериоризуемыми операциями со знаковой формой, замещающими идеальные операции “объективного” мышления.

 

7. Становление институциональных представлений в европейской культуре

Противостоящее семиотическому институциональное опосредование мышления рассмотрим вначале на примере. Аристотель, который на 2000 лет закрепил в европейской культуре линию episteme, долго пытался решить содержательный вопрос: что такое справедливость? Что такое справедливое решение вопроса при конфликте? И он решил его за счет введения понятийного (содержательно-онтологического) разграничения, сказав, что справедливость – это середина между выгодой и ущербом. Но это было такое решение, которое каждый раз оказывалось непродуктивным.

А что сделали римляне? Они отказались от этого хода и перешли к институтам права ([8],[9]). Это произошло благодаря тому, что при расширении Империи они все время сталкивались с культурной проблемой “присоединения” народов, обладающих собственными обычаями, нормами поведения и т.п. Эта культурная проблема постоянно воспроизводила принципиальную правовую ситуацию, которую можно кратко обозначить «между свободой и порядком»: с одной стороны, присоединяемый народ волен жить по собственным культурным нормам, с другой – необходимо социальное согласование, упорядочение норм поведения. Решение состояло в том, чтобы реализовывать нормы социального поведения не на основе понятийного (содержательного) разграничения, а за счет введения (формальной) процедуры, осуществление которой следует определенной направляющей Идее, действенность которой поддерживается символами и ритуалами культуры данного народа, укоренена в его нравах и гарантируется легитимной властью.

Мышление в таком случае уже не вводит непосредственные разграничения (типа “виновен-невиновен”), а устанавливает формальные правила (типа “виновен, если доказана вина”) и процедуры их реализации (в данном случае – собирание доказательств и предъявление их в суде, поиск и опрос свидетелей и иные способы доказывания). Именно такой сдвиг в функциях мышления приводит к формированию институтов права. Если римляне и не “изобрели” Идею Права, то, во всяком случае, именно они впервые осуществили ее институционализацию. Они же – правда, уже на закате Империи – впервые осуществили рефлексию этого процесса.

Понятие института возникло в рамках права еще во времена Юстиниана. Его “Институции” представляли собой учебник для начинающих студентов-юристов, который изучался вместе с Кодексом, Новеллами и Дигестами, в пятидесяти книгах которых было собрано множество отрывков из сочинений римских юристов. Существенно, что Институции и Дигесты были тоже кодифицированы, то есть им придавалась нормативная сила, обеспечивавшая трансляцию правовой культуры следующему поколению и, соответственно, воспроизводство юридической профессии и юридической деятельности.

В XII веке в университете Болоньи было восстановлено (благодаря найденной в конце XI века рукописи “Дигест”) юридическое образование и возникла юридическая наука, состоящая вначале в изучении и толковании римского права схоластическим методом. Затем выпускники университетов, образовавшие корпорацию, начали применять полученные знания к действующему праву (см. [10]).

Основным механизмом трансляции правовой культуры стало воспроизводство профессиональной корпорации. К XIX веку этот подход – трансляция специальной области культуры посредством институционализации профессионального мышления особой корпорацией – был распространен на всю область социальных практик, оказывая формирующее влияние и на реальность общественных отношений[8]. Ведь методы выделения понятий и конструкций, систематизации норм, устранения противоречий и т.д. вели к изменениям в способах применения социальных норм, выдвигали требования создания новых. Это было замечено представителями формирующихся социальных наук. Вначале это было сделано на основе социологического подхода (Э.Дюркгейм)[9], а затем понятие института начали втягивать и переосмыслять в качестве своего инструмента представители других подходов (французский “институционализм”[10], “интеллектуальная история” в Америке[11] и т.д.).

Теперь мы воспроизводим это на методологическом материале. В ММК подобные представления в теоретическом плане начал обсуждать О.И.Генисаретский [16,17], а в прикладном плане они отрабатывались в игровой форме общественных экспертиз, проводившихся в 1988-91 гг. под руководством С.В.Попова[12]. Институциональные представления “всплывают” также при обсуждении участия методологов в решении современных социокультурных проблем (путем участия в социокультурном программировании и т.д).

Ниже мы введем рабочие методологические представления об институте (сх.1) и об институциональном опосредовании (сх.3).

 

8. Рабочие методологические представления об институте

Юристы называют институтом обособленную группу юридических норм, регулирующих однородные общественные отношения (например, институт собственности, см. [18]). Социологи расширяют это определение с юридических норм на все социальные нормы и включают в понятие “социального института” также и сами отношения, регулируемые этими нормами (например, институты президентских выборов, приватизационных конкурсов etc.), а иногда – и организации, в рамках которых эти отношения осуществляются (институт законодательной власти, институты образования etc.).

Такое определение справедливо, но неполно, так как оставляет за скобками то мышление, без которого невозможно воспроизводство ни норм, ни соответствующих отношений, а организации превращаются в псевдоформы. Именно мышление (носителем которого является профессиональное сообщество) позволяет организационно-учрежденческой форме не вырождаться, а вмещать в себя содержание воспроизводимых культурных норм. Для этого оно должно следовать некоторой направляющей Идее ценностного характера: так, ученый следует Идее Познания Истины, школьный учитель – Идее Образования, а военнослужащий – Идее Защиты Отечества. Если мы выделим инвариантные компоненты, содержащиеся во всей институциональной линии (от Юстиниана до Генисаретского), то мы получим схему состава института (сх.1). Согласно этой схеме, для того, чтобы помыслить социокультурный институт, необходимо различать, как минимум, институциональную Идею, слой ее символического закрепления, набор формальных мест, связанных процедурой или процедурами, а также то, что можно назвать опорами, причем это опоры двух типов. Первый тип – это материальные опоры в виде определенных инфраструктур или технологий, словом, всего того, что связано с материальной “посадкой” института. И второй тип – духовные опоры: укорененность института в духе народа, традициях и т.д. Последнее подразумевает укорененность “в нравах” прежде всего институциональной Идеи и культурную приемлемость соответствующих ей формальных процедур, системы мест и т.д. – всего того, что в сумме называется институциональной формой. Именно на структуры, связанные с институциональной формой, прежде всего обратил внимание Дюркгейм, когда заметил, что они постоянны и каким-то удивительным образом сохраняются даже при изменении социальной системы[13]. Именно поэтому он всячески рекомендовал использовать их для стабилизации социальной динамики (см. тж. [20]).

 

Но как осуществляется опосредование подобным институтом?

Рассмотрим, что происходит, когда кто-то обращается в суд (для простоты, чтобы сохранить симметрию, представим себе некое гражданское дело). Есть некоторый конфликт, который служит поводом для подачи иска. Один из участников конфликта входит в особым образом организованное правовое пространство (можно специально показать, что такое пространство обладает всеми компонентами, выделенными на сх. 1) и подает иск. Имеется некоторая формальная норма, регулирующая вход в институциональное пространство, такая, что, если она удовлетворяется, то в институциональное пространство приглашается вторая сторона, которая из стороны конфликта переоформляется в ответчика и между ними происходит институциональное судоговорение. К процессу этого судоговорения подключается еще целый ряд других фигур, наличие которых, собственно, и позволяет переоформить конфликт в нечто иное. Причем переоформление как раз и происходит за счет опосредования их отношений правовой институциональной формой, и эта правовая институциональная форма реализуется через взаимоотношение формальных мест, особые процедуры и так далее. И, собственно говоря, на выходе мы имеем отношение сторон с некоторой “идеальной добавкой”. Но теперь, если мы рассмотрим состояние исходного конфликта и конечное состояние, порожденное присоединением идеальной добавки, то переход мы можем назвать институциональным опосредованием (сх.3). При этом совершенно очевидно, что поскольку за правовым институтом стоит, во-первых, Идея Права, имеющая трансцендентальный смысл, а, во-вторых, некоторый набор правовых норм, регулирующих не только вхождение в пространство, но и разрешение дела внутри него, то, в общем-то, достаточно понятно, что вход в институциональное пространство представляет собой механизм апелляции к тому, что в гносеологической традиции называется трансцендентальным миром. Если таковая апелляция имеется и есть некоторая достаточно регулярная и воспроизводимая (в данном случае благодаря институту) система правил такой апелляции, то весь процесс в целом мы можем трактовать как мышление. При этом институт действует как целостная (органическая) единица наподобие субъективной личности, объективный же характер мышления обеспечивается такими структурными компонентами института, как направляющая идея, процедуры и т.д. Человек, обладающий индивидуальным сознанием, мыслит (а не просто “думает”) лишь в меру своей сопричастности к правилам и процедурам мышления, имеющим надиндивидуальный нормативный характер. Но, как показывает рассмотренный выше опыт Аристотеля по содержательному разрешению вопроса о том, что такое справедливость, установление таких правил в формах, применимых для отдельного индивида (логика, понятийное разграничение и т.д.) не всегда возможно или, во всяком случае, социально неоправданно. А более чем двухтысячелетняя история римского права показывает, что в некоторых ситуациях наилучшим решением является установление таких правил и процедур применительно не к индивиду, а к институту. Если при решении, например, арифметической задачи правила и процедуры мышления доступны индивиду как бы непосредственно (или мышление предметизовано в формах знака и знания, непосредственно доступных индивиду, и мы имеем семиотическое опосредование), то в случае судебного разбирательства сопричастность мышлению, выносящему в итоге справедливый приговор, опосредована участием в институциональном действии (в данном случае – судебном разбирательстве). Не меньше, чем для прочих участников процесса, это верно и для судьи, вроде бы непосредственно выносящего приговор: без участия в предписанной процессуальным законом судебной процедуре ему пришлось бы выносить неправосудный приговор “по Аристотелю”, на основе одного лишь субъективного усмотрения определяя “середину между выгодой и ущербом”. Причем стороны, участвующие в процессе, являются для судьи не просто предметизованными “условиями арифметической задачи” по вынесению приговора, а компонентами “совокупной личности суда” – такими же частичными, как и судья – и лишь суд как институт “мыслит”, “разрешает конфликт” и “выносит приговор”[14].

 

9. Институционализация как особый тип идеализации. Идея институциональной методологии

То, что мыслит, по сути, не человек, а “нечто большее”, придающее форму его “думанию”, в своеобразных формах заметил еще Гегель, когда он трактовал то, что мы сейчас называем институтами, как опредмечивание мирового духа в действительности осознанной и мыслящей нравственности: “...индивид, заботясь в гражданском обществе о себе, действует также на пользу другим. Однако этой неосознанной необходимости недостаточно: осознанной и мыслящей нравственностью она становится только в корпорации... в себе и для себя корпорация не есть замкнутый цех; она сообщает отдельному промыслу нравственность и поднимает его до уровня той сферы, в которой он обретает силу и честь” ([21], c. 277-279). Система институтов по Гегелю венчается государством. Будучи “единственным условием достижения особенной цели и особенного блага” для индивидуальной воли, “государство есть действительность нравственной идеи... В нравах она имеет свое непосредственное существование, а в самосознании единичного человека – свое опосредствованное (выделение мое – В.М.) существование...” [21]. Иначе говоря, надиндивидуальные правила и процедуры мышления (субстанция которых представлена Гегелем как мировой дух) институционализируются в виде системы корпораций и “венчающего” ее государства – и эта система опосредует сопричастность единичного человека мышлению. Для мышления такая опосредованная связь с индивидом означает опредмечивание его субстанции – мирового духа, для человека опосредованность связи с мировым духом (“отчуждение”) выражается в том, что он мыслит в превращенных формах, которые преодолеваются лишь при снятии отчуждения в последовательно диалектическом познании. Но при этом у Гегеля не было деятельностной традиции в нашем смысле слова, что приводит к разрыву вышеупомянутой системы институтов, замыкаемой государством, и диалектического метода, описанного в “Науке логики”. Мы же за счет “методологического поворота” сознания можем смещать свой взгляд с продукта на сам этот процесс институционализации, т.е. установления институционального опосредования и последующего преодоления его – в познании, но не в общественных отношениях. И достаточно логичным образом получается, что институциональное опосредование – это есть иная форма существования мышления в мире, нежели знаковое опосредование. А процедура порождения новой институциональной формы и структуры мышления, связанного с этими институциональными формами, – это есть процедуры, по значению аналогичные процедурам идеализации в традиционном мышлении. Ведь идеализация есть особая апелляция к трансцендентальному миру, где происходит отделение существенного и несущественного и своего рода “превращение вещи в идею”.

Если мы принимаем эту трактовку, то схемы институтов (или, в искусственно-техническом залоге, схемы институционального строительства) должны в институциональной методологии играть примерно ту же роль, какую играли схемы знания и научных предметов для прежней деятельностной методологии. Ей удалось достаточно успешно справиться с проблематикой анализа естественнонаучного знания и опирающегося на такое знание мышления (а также мышления, которое может быть сведено к похожим эпистемологическим формам.

Но что касается проблем гуманитарных дисциплин и целого ряда контекстов, которые здесь обсуждались (экспертизы, участие методологов в социокультурном программировании и т.д.), то, как мне кажется, для мышления, опирающегося на “практическое знание” (fronesis, а не episteme) институциональная методология может быть очень продуктивной формой. И если говорить с позиции “выдвижения программной заявки”, то можно попытаться так программу и заявить: настало время институциональной методологии, давайте разрабатывать схемы институционального строительства и основанную на них методологию гуманитарного знания.

 

10. Институциональная методология как рефлексивная метапрограмма ММК

Как уже отмечалось, в силу особой роли знака в мышлении семиотика как дисциплина играла весьма специфическую роль в методологии, будучи способом методологической предметизации мышления. В то же время методология выращивала и реализовывала эту предметизацию на себе, и поэтому программа построения семиотики подразумевала синтез важнейших для того времени областей приложения методологии: логики, психологии и языкознания. Синтез строился как синтез знаний – поскольку именно знание было концептуализировано как важнейшая форма предметизующей мышление знаковой системы. Семиотическая линия была до определенного момента важнейшей рефлексивной метапрограммой ММК, за счет которой выделялся и описывался в терминах знаковых систем целый ряд новых категорий самого методологического мышления: естественное-искусственное, смысл и значение и т.д.

Таким образом, если идея институционального опосредования вводится как оппозиция семиотическому опосредованию, мы получаем уточнение статуса программной заявки на введение в традицию ММК новой идеи о предпосылках исследования мышления.

Во-первых, это должна быть рефлексивная метапрограмма по отношению к самому методологическому мышлению. Здесь велика роль инноваций в средствах (примером может служить опыт построения институциональной формы общественной экспертизы, из которого мы действительно можем коечто понять про методологическое мышление).

Во-вторых, эта рефлексивная метапрограмма должна определенным образом синтезировать важнейшие на настоящий момент области приложения методологии.

И, в-третьих, этот синтез не может быть очередной предметизацией мышления – тогда мы останемся в рамках семиотической концептуализации. Это должен быть синтез в плане метода, опирающегося не на предметную организацию, а на процедурные и символические регулятивы.

 

11. Послесловие

Но как же схемы и представления институциональной методологии могут “вписаться” в традицию ММК? Рассмотрим соотношение некоторых базовых схем традиционной (“эпистемически-семиотической” и деятельностной) методологии и институциональной.

 

1. Нетрудно заметить некоторую аналогию (схх.4а-4b) между опосредованием социальных отношений институтом (как он изображен на сх.3) и “развернутой” схемой атрибутивного знания, изображающей опосредование знаком.

В первом случае мы имеем знаковую форму и объективное содержание, связанные отношениями замещения-отнесения, образующими значение знака.

Во втором случае мы имеем институциональную форму и объективное содержание, связанные отношениями оформления-регулятивного действия, отражающими соответствующее действие института.

В первом случае действия со знаковой формой (последовательность операций) определяются соответствующей логикой (L), во втором действия в рамках институциональной формы (например, судебные действия) регулируются формальной процедурой (P). И в обоих случаях после завершения логических операций L или институциональной процедуры P мы наблюдаем появление “идеальной добавки”.

Дальше начинаются отличия.

В первом случае мышление предметизуется, то есть метод закрепляется на некоторой снятой им “части объекта”, во втором случае оно процедуризуется – метод не соответствует предмету, а организует пространство, в котором высвобождаются и определяются формальные места для вхождения “объекта” и проявления его внутренних отношений (связей, конфликтов, противоречий).

В первом случае объект замещается знаковой формой “объективно” – из нее самой субъектность объекта элиминирована. Это связано с принятым в линии episteme противопоставлением “мнения” и “знания”, с требованием, чтобы “субъект перешел в предикат” (Гегель) и был “тем самым снят” в виде ряда “объективных” определений. При предметизации мышления “субъектом” становится сам пред-мет (sub-iectum, под-лежащее).

Во втором случае “объектом” институционального оформления и действия является отношение (конкретное) или статус (т.е. отношение конкретного субъекта к некоторому абстрактному целому). “Объект” входит (буквально) в институциональное пространство субъективно, проявляя там (в оформленном или переоформленном виде) свои внутренние отношения.

В первом случае свобода мыслится как необходимость, снятая в знании и логике; во втором – как система ограничений, налагаемая на возможности. Иначе говоря, при смене типа опосредования происходит смена “ведущей модальности” используемых категорий:

 

	Эпистемически-семиотическая методология	Институциональная методология
Отношения формы и содержания	Замещение-отнесение; знак-значение	Оформление-регулятивное действие
Структурность формы задается	Логикой	Формальной процедурой
Мышление	Предметизуется	Процедуризуется
Объект	Полагается как пред-мет; субъективность элиминируется	Входит в институциональное пространство субъективно
Ведущая модальность категорий	Необходимость	Возможность

 

2. Когда мы говорим об атрибутивном знании, то за этим – в плане категориальной структуры мышления – подразумевается субстанционализм в трактовке, идущей от Спинозы, обсуждавшего пару субстанция-атрибут.

При переходе от структуры знания к плану процессуальности мышления (получение знания как “снятие проекции”) этот субстанционализм получает гегелевскую трактовку, связанную с опредмечиванием как переходом субстанции в инобытие и распредмечиванием как ее “возвратом к себе”.

Cущественно, что субстанция понимается:

 1) объективистски – как существующая “сама по себе”;

 2) деятельностно – как causa sui, создающая сама себя деятельность;

 3) идеалистически – как деятельность Абсолютного сознания, духа, идеи.

В традиции ММК эта категориальная структура выражается на “схеме многих знаний” [4] в виде движения по многим знаниям как предметным проекциям деятельностного объекта, опосредуемое рефлексией. Паре “субстанция-атрибут” соответствует здесь пара “деятельность-атрибутивное (предметное) знание”, “снятие проекции” соответствует опредмечиванию, а рефлексия – распредмечиванию (посредством рефлексии деятельностная субстанция “возвращается к себе”).

Но предметность в идеалистически-методологической трактовке (“часть объекта, снятая методом”) граничит в ММК с марксистской трактовкой предметности как материальной, чувственной данности. А сама деятельность трактуется и как существующая идеально (как система деятельности или как процесс трансляции воспроизводящихся норм), и как “чувственно-предметная” (реализующаяся в ситуациях – fronesis!).

В схеме атрибутивного знания операции – это идеальные операции со знаковой формой (за которыми подразумеваются операции и процессы мышления), в пределе исчислимые “алфавитом”, т.е. сами замещаемые знаком. И, в то же время, эти операции соотносимы с операциями с реальным объектом. Если такую дуалистическую с классической точки зрения трактовку субстанции (деятельности), предметности и операций с ней (“в ней”) перенести на сам знак, то получается классическая проблематика номинализма и реализма. С одной стороны, знак обозначает и замещает некий уже данный (существующий независимо от него) предмет, атрибут деятельности (номиналистическая трактовка). С другой же стороны именно “моделирование” на знаковом материале и позволяет выделить этот атрибут как очередной “проекционный срез” объекта, т.е., по сути, конституировать предмет (реалистическая трактовка). Именно предмет в последнем смысле – как результат предметизации мышления – и выступает той знаковой системой, которой опосредуется разворачивание мышления, концептуализируемого семиотически. Причем опосредование является не только способом, но и результатом разворачивания мышления: из знака как элементарной “клеточки” или единицы опосредования мы получаем предмет как сложную знаковую систему семиотического опосредования.

Как же задается категориальный план институционального опосредования? Если обсуждать институт, то его субстанциональность, с одной стороны, связана с Идеей, которая безусловна с точки зрения “нравов” людей в данном обществе в данную эпоху. Эта идея и реализует себя через институциональную форму и формальные процедуры, связанные с Идеей отношениями символизации/ритуализации. Но, с другой стороны, институт имеет материальные опоры, а процедура должна еще “впустить в себя” и оформить определенный материал. Таким образом, функциональным аналогом предметизации мышления в случае институциональной концептуализации является его процедуризация – организация (в соответствии с Идеей) системы формальных мест и процедур, соотнесение ее с “нравами” и “посадка” на материал. Иначе говоря, инобытием Идеи в “нравах” и материале выступает институциональная форма и символизированная/ритуализованная система формальных возможностей в виде мест и процедур.

 

3. Как мы показали выше, разбирая категориальную пару субстанция-атрибут по отношению к схеме движения по многим знаниям [4], в рамках семиотической концептуализации мышления понятием, дополнительным по отношению к “знаку” в плане деятельности было “знание”. Можно показать также, что в плане мышления таким дополнительным понятием является “онтология”. Конечно, речь идет о предметной онтологии, предметизующей мышление в определенном проекционном срезе – так же, как знание предметизует субстанцию деятельности. В той мере, в которой удавалось рассматривать мышление как деятельность (со знаками и опосредуемую знаками), можно было говорить об онтологической работе, приводящей к построению онтологии как особой эпистемологической единицы. Идея “синтеза знаний” подразумевала онтологическую работу и последующее объяснение, “вывод” синтезируемых знаний исходя из единой онтологической основы.

По отношению к “институту” в качестве дополнительного понятия в плане деятельности традиционно обсуждалась “сфера”. Что здесь будет аналогом “синтеза знаний” и “онтологической работы”?

Скорее всего, синтез в случае институционализации мышления – это не онтологическое прикрепление к Единому, а нахождение способа взаимодействия (или соотнесения) двух или нескольких институтов, в которых оформилось мышление, на основе некоторого общего для них принципа. В качестве категории, оппозиционной “онтологии”, обсуждался “мiръ” (С.Попов): тогда институты оформляются в собственных мiрах, а взаимодействуют или соотносятся в общем для них “третьем” мiре. Но это тема для отдельной работы.

 

4. Схема состава института (схема 1) впервые возникла как результат особого рода рефлексии – институциональной рефлексии методологического мышления и коммуникации – в ситуации принципиальной постановки вопроса о том, в чем состоит Идея методологии – в отличии от той или иной методологической программы. Такая ситуация разыгралась 4 года назад во время дискуссии “Институционализация методологии” [22]. Но, как справедливо указывалось в той же дискуссии, это ведь еще и практический вопрос о том, как “во-первых, сохранять и поддерживать воспроизводство определенного типа жизни, связанного с типом содержания (но не с конкретным содержанием), а во-вторых, делать это безотносительно к определенному содержанию” (С.В.Попов, выделение мое – В.М.). В этом смысле схема состава института противопоставлялась схеме Ю.В.Громыко и Н.Г.Алексеева, где институциональность задавалась программой и способом социальной организации (с этой точки зрения программа и является идеальным принципом для институции).

В этой точке вопрос перебрасывается в плоскость (коллективной) самоорганизации методолог(ов): что отличает институциональную форму (хранящую традицию работы с определенным – методологическим – типом идеальных содержаний) от формы организационной (связанной, по Ю.В.Громыко, с определенными целями и потому телеологической, направленной на получение определенного результата)? Согласно Ю.В.Громыко, опять-таки, наличие программы, которая “и есть способ снятия и освоения традиций”. Но при этом не решается важнейший именно для передачи традиции вопрос о функции “гения как хранителя рода” (Н.Г.Алексеев) – или, в нашем случае, о воспроизводстве нормативной (а не просто чьей-то личной), заданной в культуре (а не просто в чьем-то индивидуальном, пусть и гениальном лице) методологической позиции. Отсюда – требование наличия у института “духовных опор” в культуре, нравах и этике жизненного поведения (В.Г.Марача). Иначе говоря, тип содержания, высвечиваемый Идеей, должен иметь свой культурный коррелят, или – в перебросе на самоорганизацию – культивироваться. Институционализация позволяет оестествить процесс воспроизводства такого культивирования и, при историческом везении, превратить его в традицию. Поэтому я согласен с С.В.Поповым в том, что институциональная рефлексия методологии – это “рефлексия не программ, не содержательная, а культурно-типологическая”.

Ситуация с рефлексией такого типа в чем-то повторяет коллизии вокруг вопроса о “русской идее”: есть добротные культурологические ответы, но, поскольку сам вопрос задается в практическом плане, Идею регулярно путают с очередной программой реформ и т.п. В случае с методологией и культурологических ответов-то до сих пор не было. Когда во время дискуссии Н.Г.Алексеев спросил у меня, как применить предложенную схему института к методологии, пришлось ответить, что было бы неправильно взять эту схему и “надеть” на методологический материал – нужно опосредование гуманитарным исследованием.

Не менее важны для институционализации методологии различные специализированные институты коммуникации: “методологическая пресса”, регулярные мероприятия (например, Чтения, Конгресс и т.п.), опирающиеся на соответствующие вспомогательные институты (например, издательства, клубы etc.). Проблемы с проведением очередного Конгресса и с распространением журналов связаны не только с материальной стороной дела, методологическая коммуникация находится на идейном распутье [23]. Если раньше “методология” определялась как “то, чем занимаются методологи” (а “методологи” – чисто корпоративно), то теперь, с размыванием прежних корпоративных границ, потерялась как энергетика спора со всем остальным миром, так и экзистенциальный смысл межкорпоративных дискуссий внутри сообщества. Приходится на ходу перестраивать соотношение “внешней” и “внутренней” коммуникации, искать новые, более открытые формы, но изменения осуществляются буквально на ощупь, ориентиры их неясны.

Важнейшая для методологии (и породившая ее) форма институционализации исследования – семинар – вначале оказалась на положении вспомогательной при игре, а теперь смысл ее и вовсе размыт. Уже нет надежд на возврат “семинарского периода”, но и восстановление прежних масштабных форм практики, поставлявших вопросы для серьезной семинарской проработки, также в ближайшее время не грозит. Практика методологов (гораздо реже – групп) институционализируется в таких формах, что порой очень трудно определить, что же в них методологического. Если методология и используется при построении “интеллектуальных технологий”, то метод обычно умирает в результате. Возможно, исключение составляют различные процессные формы экспертизы, консультирования, ситуационного анализа, но определяющим является то, что клиент все равно платит за результат. Произошел ценностный сдвиг от ориентации на развитие мышления и деятельности к ориентации на клиента – в лучшем случае эти две направленности усилий дополняют друг друга (при приоритете последней).

Но не все так печально. За эти годы возникли и совершенно новые формы: с одной стороны, зачатки институтов методологического образования (не путать с методологическими “наскоками” на существующие институты и методологизацией педагогической общественности), с другой стороны, попытки институционализации архива ММК. И первое, и второе потенциально способны стимулировать как исследования, так и методологическое мышление вообще. Для студента ведь вовсе не интересно, чтобы метод умирал в результате, напротив, для него (при определенных условиях) желательно освоить мышление как процесс. Архив же призван обеспечить методологическому мышлению осознание его собственной истории. Сверхзадачей здесь является введение архивных текстов в культурный оборот, вспомогательными средствами – современные компьютерные технологии, издательская политика и институты методологической коммуникации. Именно под такую цепочку предлагалось создать Фонд ММК с основной функцией финансировать работу Архива, а дополнительной – реализовать мечту А.Е.Левинтова о присуждении грантов, премий и стипендий.

 

Все схемы в конце текста

 

 

Схема 1. Подпись: Состав института (5Х5 см)

Схема 3 (рядом со схемой 1) 4Х6 см

Схема  2. Под схемой 1. 6Х 10 см

Схема 4 рядом со сх. 4.  8 Х 3 см

 

 

 

Литература

1.     В.М. Розин. Специфика и формирование естественных, технических и гуманитарных наук.  Красноярск: 1989.

2.     Г.П.Щедровицкий. О строении атрибутивного знания / Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М.: ШКП, 1995. С. 590-630.

3.     Г.П.Щедровицкий. Заметки о мышлении по схемам двойного знания / Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М.: ШКП, 1995. С. 474-476.

4.     Г.П.Щедровицкий. Синтез знаний: проблемы и методы / Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М.: ШКП, 1995. С. 634-666

5.     С.В. Попов. Организационно-деятельностные игры: мышление в “зоне риска” // Кентавр, 1994, N3.

6.     Г.П.Щедровицкий. “Языковое мышление” и его анализ / Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М.: ШКП, 1995. С. 449-465.

7.     Г.П.Щедровицкий. Схема мыследеятельности – системно-структурное строение, смысл и содержание / Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М.: ШКП, 1995. С. 281-298.

8.     В.М.Розин.  Юридическое мышление в исторической и современной перспективе. – Тольятти, 1996. С. 56-63.

9.     В.М.Розин. О юридическом мышлении // Вопросы методологии, 1996, N1-2. С. 27-30.

10.  Г.Дж. Берман. Западная традиция права: эпоха формирования М.: Изд-во МГУ, 1994, c.124-164.

11.  Э.Дюркгейм. Несколько замечаний о профессиональных группах (предисловие ко второму изданию работы “О разделении общественного труда”) / Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991, c. 11 и сл.

12.  B.Badie, P.Birnbaum P. Sociologie de l`Etat. Paris, 1982; P.Birnbaum. Etats, ideologies et action collective en Europe occidentale // Revue internationale de sciences sociales. Paris, 1980. Vol. XXXII, N4; G.Burdeau. Traite de sciences politique: 3 ed. Paris, 1980.

13.  Г.Гадамер. Истина и метод. М.: Прогресс, 1988.

14.  М.Хайдеггер. Европейский нигилизм / Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993.

15.  М.Perry. An Intellectual History of Modern Europe. – Houghton Mifflin Company. Boston-Toronto, 1993.

16.  О.И.Генисаретский. Методологическая организация системной деятельности / В сб.: Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании. Теория и методология. М.: Стройиздат, 1975, с. 409-513.

17.  О.И.Генисаретский. Ценностные изменения и трансформация антропологической основы либерализма / Куда идет Россия? (альтернативы общественного развития). Ч.2. М., 1995, с.438-447.

18.  Л.А.Морозова. Государство и собственность (Проблемы межотраслевого института) // Государство и право, 1996, N12, с. 19-32.

19.  М.Ориу. Основы публичного права. Пер. с франц. под ред. Е.Пашуканиса и Н.Челянова. М., Изд-во Ком. акад., 1929.

20.  Р. Дарендорф.  Мораль, институты и гражданское общество // Путь, 1993, N3.

21.  Г.В.Ф. Гегель. Философия права. М.: Мысль, 1990.

22.  Дискуссия “Институционализация методологии”. Кентавр, 1994, N2.

23.  Обсуждение «Пять лет методологической прессы». Кентавр, 1995, N2.