О книге А.Сосланда «Фундаментальная структура психотерапевтического метода или как создать свою школу в психотерапии» и о ряде других работ и книг.
(О книге А.Сосланда «Фундаментальная структура психотерапевтического метода или как создать свою школу в психотерапии» и о ряде других работ и книг)
БЛИЖНИЙ КРУГ ОПРЕДЕЛЕНИЙ
Очень поздним утром меня разбудил повторный телефонный звонок. Первого я не услышал.
– Только что у себя на Лубянском проезде застрелился Маяковский.
Он выстрелил себе в сердце из маленького карманного маузера, и в тот же миг время для него уже потекло в другую сторону, «все перепуталось, и некому сказать, что, постепенно холодея, все перепуталось и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея».
Сблизив головы, мы сидели в пустой, холодной пивной на Никольской против ГИЗа <…>
– Подождите, – сказал Олеша. – Это не самое странное. Самое странное, даже, я бы сказал, необъяснимое, при всей своей матерьяльности, было то, что я видел вчера в Гендриковском переулке, где еще совсем недавно мы играли в карты до рассвета… Вы знаете, что это? Мозг Маяковского. Я его уже видел. Почти видел. Во всяком случае, мимо меня пронесли мозг Маяковского.
И Олеша, перескакивая с образа на образ, рассказал нам то, что потом с такой поразительной художественной точностью появилось в его книге «Ни дня без строчки».
«…Вдруг стали слышны из его комнаты громкие стуки – очень громкие, бесцеремонно громкие: так могут рубить, казалось, только дерево. Это происходило вскрытие черепа, чтобы изъять мозг. Мы слушали в тишине, полной ужаса. Затем из комнаты вышел человек в белом халате и сапогах – не то служитель, не то какой-то медицинский помощник, словом, человек посторонний нам всем; и этот человек нес таз, покрытый белым платком, приподнявшимся посередине и чуть образующим пирамиду, как если бы этот солдат в сапогах и халате нес сырую пасху. В тазу был мозг Маяковского…»
Это из книги В.Катаева «Трава забвения». Нечто фантасмагорическое. Какая-то непроходимая пропасть между внутренней логикой существования и внешней. Внутренее развивается по одной линии, внешнее – по другой. По какой-то парадоксальной логике они только кажутся параллельными, а на самом деле расходятся. Однажды они настолько расходятся, что перестают поддерживать друг друга. Внутренее заходит в тупик и – конец.
А внешнее продолжит свое существование. Продолжает настолько серьезно, настолько невосприняв случившегося, что слово «абсурд» кажется слишком невыразительным, чтобы передать всю невозможность происходящего.
Для того, чтобы попасть в такую ситуацию, не надо быть великим поэтом. Достаточно просто жить в мире, где индивидуальное существование разделено по отдельным участкам, департаментам, измерениям. Настолько разделено, что связывание их между собой является отдельной проблемой. Эта проблема может присутствовать в сознании того, кто разделен, может не присутствовать. Она может быть поставлена или не поставлена как социальная проблема. И эта проблема является безжалостной реальностью существования современного человека.
Я сказал современного человека, хотя это было верно всегда. Современность задает в этом отношении только специфически острое многомерное «поле для разделения по департаментам».
Одной из метафор этого состояния я бы выбрал «Сад земных наслаждений» Босха. Практически беспорядочный набор тел, отчасти соединенных в группы, распределенных по некоторому пространству. В наивном самоупоении. Каждый находится в своей отдельной «кабинке». И всех их несет светлый безличный поток, дающий сок их внутреннему благополучию.
Парная к ней метафора – «Ад» того же Босха. Все практически то же самое. Изменен только знак. Безличный поток стал порождающей распад стихией в бесконечной тьме. От него нельзя скрыться. Он выливается изнутри вещей.
Это древние метафоры. К ним нужно нечто прибавить для того, чтобы получить «абсурд с мозгом Маяковского». Нечто, что делает неизбежным такое же как у Босха наивное самоупоение от чувства переплавления себя в некоторую новую размерность, «новый мир». А потом делает неизбежным бесконечное отчаяние от чувства раздвоения. «Брошенная» размерность умирает. А «та, в которую я себя переплавлял», остается, соединяясь с умершей по логике абсурда.
Это «нечто, что нужно прибавить», я бы назвал техникой.
ТЕХНИКА КАК ГЕНЕРАТОР НОВЫХ ПЛАЦДАРМОВ БЫТИЯ И СИСТЕМ ОЧЕВИДНОСТЕЙ
Традиционно техника рассматривается как инструмент для овладения какими-либо предметами или процессами. Сам человек при этом определяется как существо создающее инструменты и владеющее ими. При таком взгляде на технику в центре внимания стоит инструментальное отношение человека к ней. Но это отношение не единственное и не самое фундаментальное. Ведь инструмент используется для удовлетворения каких-либо потребностей. Потребительское отношение нужно рассматривать как изначальное отношение для анализа феномена техники.
Какие моменты этого отношения можно выделить? Человек окружен тем миром, который он преобразует и использует. Эти моменты преобразования и простого использования можно выделить как то, что образует особую диалектику овладения внутренним и внешним миром человека. Когда человек нечто преобразует, то это преобразуемое определенным образом противостоит ему, отделено от него, не подготовлено для него. С помощью преобразования человек выполняет задачу подготовки для себя преобразуемого предмета. При этом образуется новая реальность, в которой часть того, что ранее противостояло человеку, становится частью его собственной природы. Человек начинает рассматривать это как свое тело в материальном и духовном смысле.
В этом процессе возникает ряд определенных проблем, связанных именно с тем, что осваиваемое человеком становится его телом. Здесь проблематизируется момент простого использования.
Человек есть человечество, разделенное во времени на поколения. Технический прогресс нацелен на то, чтобы будущие поколения не повторяли преобразовательных процессов, выполняемых предшествующими поколениями, т.е. чтобы момент преобразования имел необратимый характер, чтобы преобразованное становилось «почвой», на которой вырастают новые поколения. «Преобразование» должно превратиться в «почву», «тело» и стать основой для преобразований более высокого порядка. Именно в этом смысле техника должна стать чистым предметом потребления, лишившись своей инструментальной функции, которая становится либо незаметной, либо выполненной в прошлом. Поколения, принявшие мир уже преобразованным, технически оснащенным, становятся «поколениями потребителей». Они пользуются тем, что они не создавали.
Если суть техники понимать в освобождении от производства чего-то и переходу к простому пользованию этим чем-то, то тогда техника будет феноменом универсальным, охватывающим все сферы человеческой деятельности. И проявлять себя она будет всегда, когда будет происходить этот переход от производства к потреблению.
Например, у Т.Куна в описании процесса развития научной парадигмы есть фаза «нормальной науки». В этой фазе уже нет обсуждения и выработки оснований парадигмы. Они уже выработаны. Они уже не проблематизируются. На них, как на рассадных грядках, просто вырастают поколения ученых этой парадигмы. Оба признака «технической» фазы налицо. То, что составляет глубинную ткань научной парадигмы и задает почву, на которой вырастают поколения ученых, является техникой в указанном смысле слова.
При таком взгляде на понятие техники, она уже не будет только связана с процессом освоения материальной природы, не будет связана только с наукой как способом организации этого освоения. При таком взгляде техника будет фундаментальным феноменом развития сознания, когда определенные структуры сознания из разряда «того, что создается» переходят в разряд «того, чем пользуются». Тогда они становятся «почвой», а, следовательно, выходят за горизонт видимого. С одной стороны, этим достигается увеличение операциональной мощности сознания. А с другой стороны, новое сознание становится сознанием потребляющим, не знающим о цене и смысле того, что оно потребляет, со всеми вытекающими из этого отрицательными последствиями.
При этом возникают определенные метаморфозы, связанные с понятием потребительства вообще, и понятием «поколение потребителей» в частности.
Ясно, что в этом процессе превращения «преобразования» в «почву», конечное состояние можно понимать как «техническую» и «потребительскую» фазу одновременно. Ясно, что в культуре, при таком понимании техники, будут происходить глобальные и локальные переходы от фаз преобразования к фазам потребления. Какие-то поколения становятся теми, кто открывает миры, какие-то их обустраивают, а какие-то просто пользуются ими. «Пользователи», как правило, выглядят блистательными и виртуозными. Это «блистательное и виртуозное» есть естественное достижение технической фазы. То, что раньше добывалось тяжелым трудом, человек технической фазы получает даром, как почву, по которой он с детства ходит.
Это является причиной радикального изменения фундаментальных очевидностей бытия. «Пользователи» вырастают на других плантациях, на иной почве, чем их предшественники. Они имеют другой плацдарм бытия и, следовательно, другую систему базовых очевидностей. Каким-то образом эта система очевидностей связана с системой очевидностей предшественников. Но, тем не менее, она несет в себе элемент несоизмеримости. Этот элемент несоизмеримости тем больше, чем больше предшественники хотели освободить своих потомков от «уже проделанной работы», чем сильнее работает механизм объективации.
Потомки попадают в какой-то другой мир, в котором их предшественники никогда не были и никогда не будут. Работа, проделанная предшественниками и объективированная в «почву», становится точкой отсчета для нового поколения и обрекает его на несоизмеримость с предшественниками. Эта метаморфоза, в сущности, является вечным источником разного рода «конфликтов поколений», «конфликтов отцов и детей» и тому подобного – как на микроуровне, так и на макроуровне.
Традиционное понятие техники можно связать в этом процессе с понятием техногенной цивилизации. Из всего прежде сказанного интуитивно предсказуемо, что техногенная цивилизация должна быть новой эрой в этом процессе превращения «опыта» в «почву». Технику в традиционном смысле можно считать социальным институтом «опочвовления» опыта. Даже скорее социальным метаинститутом. Процессы «опочвовления» должны идти принципиально иными, ускоренными темпами, увеличенными объемами и усложненными размерностями. При этом все большие контингенты должны попадать в область нового опыта и новых реальностей.
Понятия, в которых сконцентрированы последствия этого таковы: научно-техническая революция, научно-технический прогресс, индустриальное общество, информационное общество, «восстание масс», либерально-эгалитарный процесс, модерн, постмодерн.
Предсказуемы и взрывной характер эпохи модерна, и тоталитарная жесткость ее метафизического конструирования (как в теоретическом, так и в практическом плане), и жесткая фрагментация по областям несоизмеримых очевидностей. Модерн должен был быть эпохой глобальных и локальных войн во всех смыслах и во всех отношениях. Техногенная цивилизация, методично поставляющая новые порции «почвы для рассады», должна была делать геометрию социально-конгнитивного пространства все более неевклидовой. Рождающиеся «неевклидовы геометрии» должны были конституироваться в соответствующие социальные тела и бороться за обладание универсумом. Модерн должен был стать многообразием борющихся одномерностей.
Предсказуем и апатичный, антиидеологический характер постмодерна. Неевклидовый характер геометрий модерна стал объектом анализа. Стал очевиден опережающий характер развития инфраструктур и артефактов техногенной цивилизации по сравнению с инфраструктурами и возможностями рефлексии. Человек постмодерна и не надеется концептуально охватить все многобразие и многоразмерность того мира, в котором он живет – техногенного мира. Возрастающий в геометрической прогрессии поток выдачи «новой почвы на поверхность» кажется то рогом изобилия, то ящиком Пандоры. Никогда еще «отцы» не могли так мало контролировать опыт своих «детей». Самоопределение и самоорганизация становятся категориальными понятиями человеческого существования.
………………….
ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ МОДЕРНА ИЛИ «КАК СОЗДАТЬ СВОЮ ШКОЛУ В ПСИХОТЕРАПИИ»
Передо мной лежит книга А.Сосланда «Фундаментальная структура психотерапевтического метода или как создать свою школу в психотерапии».
Поначалу автор книги ставит задачу феноменологического исследования психотерапевтических методов:
· Как осуществить критический анализ психотерапевтического метода? Как разобраться из чего состоит теория и практика метода? Как улучшить существующие методы? Как оптимизировать метод?
· Нужно дать язык психотерапевтической методологии. Психотерапевтическую школу нужно рассматривать не как поток случайностей, а как структурированное целое. Нужно подарить психотерапии историю (применяя синхронический и диахронический анализы).
Но это только самое начало. Большая часть введения посвящена постановке другой задачи – разоблачению психотерапевтических школ как волюнтаристских образований:
· История психотерапии зачастую не связана с действительными проблемами пациентов. Она в первую очередь – желание психотерапевтов создавать свои школы. Поиск вызова является предметом коренных интересов психотерапевта. Автор, сочинивший привлекательную психотерапию, оказывается на пике идеологического и харизматического влияния. Осознованию психотерапевтами своих желаний посвящено исследование.
· Психотерапевтическая школа – это машина экспансии психотерапевтического лидера и его метода. Психотерапевтические школы борются за влияние в пространстве культуры.
· Новизна психотерапевтического метода – это скорее новизна художественного метода. Психотерапевт свободен как в выборе вызова, так и в сочинении ответа на вызов. Психотерапия не существует как целостность, наука (в отличие от естественных наук).
· С одной стороны, художественность метода психотерапии. С другой стороны, реальность борьбы психотерапевтических школ за влияние. Все это делает насущной оценку достоинства психотерапевтического метода. Оценка осложнена рядом обстоятельств. Особенно трудно отделить воздействие метода от воздействия самого психотерапевта.
В связи с критикой волюнтаризма выделяются следующие базовые характеристики психотерапевтических школ:
· Нарциссизм психотерапии. Отсутствие опосредованности при воздействии на пациента. Успех или неуспех метода является не столько вопросом компетенции его автора, сколько вопросом его личной состоятельности. Некритичность отношения к результатам психотерапевтического воздействия со стороны авторов психотерапевтических школ.
· Гедонизм психотерапии. Вхождение в реальность психотерапевтического метода – это погружение в особый мир. Процесс психотерапии сопровождается бегством пациентов в этот мир.
· Маргинальность психотерапии. Близость к эзотерике, асоциальность ее практик. Сочетание маргргинальности психотерапии с нелигитимностью ее методов неизбежно приводит к институциональному давлению на пациента (сектантству).
Подводится итог:
· Ощущение конца истории психотерапии. Избыточность ее деятельности и исчерпанность ее возможностей. Психотерапевтическая школа – это машина желания и соблазнения.
· Необходимо провести деконструкцию машины желания и соблазнения. Нужна психотерапия психотерапевтов.
Эта двойственная задача проходит через всю книгу. Проводя подробный феноменологический анализ психотерапевтических школ, автор неизменно рассматривает все феномены в контексте второй задачи: какова их функция в реализации «машины желания и соблазнения».
Настоящий апофеоз этого наступает в последней главе книги. Автор дает несколько проектов возможных психотерапевтических школ, строя их от различных контекстов истории XX века. Здесь расшифровывается смысл названия книги – «… как создать свою школу в психотерапии». Строя возможные психотерапевтические школы (или «виртуальные психотерапии») автор реализует подчиненность задачи феноменологического анализа задаче разоблачения произвольности построения психотерапевтических школ. «Дайте мне точку в контексте истории XX века, и я построю от нее психотерапевтическую школу» – вот как мог бы выразиться автор, если бы захотел довести свою мысль до предела.
Но на этом его пафос обрывается. В заключение вместо программ социологии, культурологии или антропологии психотерапии, которые логично следует из второй задачи, автор предлагает программу психотерапевтической комбинаторики: как можно строить психотерапевтические системы из элементов, полученных при анализе.
Очень странный финал. Кажется, что к концу книги автор истратил весь свой пафос критики произвольности и игрового характера психотерапии и заменил его пафосом «играть так играть». Лично мне этот финал не нравится. Я предлагаю не растрачивать критический пафос, столь тщательно собранный, а направить его в то русло, которое из него логично следует.
Итак, еще раз предельное выражение пафоса автора: дайте мне точку в контексте истории XX века, и я построю от нее психотерапевтическую школу. Это характерный постмодернистский пафос. Ощущение конца истории. Отстраненная позиция по отношению к пафосу перестройки мира, который был центральным для модерна. Желание разоблачать контекстуальную зависимость универсалистских моделей этой перестройки.
Если искать афоризм, в котором была бы выражена суть эпохи модерна, с точки зрения человека последующей эпохи, то я бы сказал так: модерн – это время, когда каждый человек хотел построить свою собственную философию и приступить к осуществлению ее императивов на практике.
Откуда это? Почему каждый? Почему именно свою философию? Зачем обязательно реализовывать на практике? И вообще причем здесь психотерапевтические школы?
Это закономерное следствие изменения геометрии социального пространства. Модерн – это конец «евклидовой геометрии» и эпоха рождения «неевклидовых геометрий». Научно-техническая революция и «восстание масс». Социальное пространство словно прорвало изнутри мощными вулканическими лавами. Этим взрывом было порождено великое множество (множество не представимое ни в какой предшествующей эпохе) разнообразных «течений», «направлений», «школ», «измов», «индивидуальных стилей» и тому подобного. Это произошло практически одновременно во всех областях культуры. Одно перечисление названий этих направлений составило бы отдельный том. Пространство культуры превратилось в калейдоскоп больших и малых плацдармов развертывания определений будущего. Целое векторное пространство точек отталкивания от прошлого. Движение происходило преимущественно по-отрицанию. И способом этого движения могла быть только практическая философия. Философия, философствование в глубочайшем смысле этого слова – это попадание в ситуацию неизбежности самоопределения. Какая же ситуация более способствует превращению «просто людей» в «философов», чем не тектонические сдвиги в культуре, не процессы «великого вымирания» прошлого? Характер этого самоопределения должен был быть преимущественно практический, направленный на непосредственное изменение реальности в себе и вокруг себя.
Разумеется, философствовали не вообще все. Но понятие «восстание масс», введенное Х.Ортегой-и-Гассетом, хорошо передает то состояние введения в действие огромных социальных контингентов, постановку их в ситуацию неизбежности самоопределения, которое лучше всего выразить фразой «философствовали все». В книге Х.Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» есть отдельная глава посвященная вопросу о том, «почему массы во все вмешиваются и пытаются решать любые проблемы». Он связывал это с формированием цивилизации, разделенной по департаментам на множество отделом по разным размерностям. Эта цивилизация насквозь пронизана наивностью корпоративного самосознания. «Человек отдела» не знает своих границ. Поэтому он думает, что может решать любые вопросы. А если к этому добавить перевод подобных контингентов во взвешенное состояние в результате сдвигов социальной литосферы, то получится наивность, помноженная на неизбежность. А если к этому еще добавить прозрачность границ между всеми формами культуры, которая тоже является новообразованием модерна, то получим гигантский резонанс между разнообразными областями модерна во времени и пространстве. Резонанс в отношении пафоса самоопределения, движения к новому миру, авангардности.
Разумеется, не все имели свою собственную философию. Философствующие массы порождают анархизм и тем самым пресекают сами себя. Первоначальная волна революционного анархизма начала XX века должна была породить волну антианархистских контрреволюций. Это тоталитарные идеологии, фашизм во всех его видах и формах. Логичным следствием чего стали мировые войны. Лучше говорить о них во множественном числе. Это не только войны с оружием в руках. Это борьба всех возможных «направлений» модерна во всех областях культуры, происходившая в едином культурном «мире». Эти войны не могли не быть жестокими и бескомпромиссными. Пафос авангардности – это пафос наивной свободы самоопределения и универсализма одновременно. Он принимал компромиссы только как тактическую уловку.
Почему массовое философствование было именно практическим? Потому, что модерн является эпохой внутри Нового времени – новой эры человеческой истории, в которой была осознанно или неосознанно принята стратегия на построение общеочевидного и общедоступного мира. Есть два понятия, которые являются квинтэссенцией этой стратегии: наука и либеральная демократия. Они являются двумя модусами одного и того же намерения. Намерения общевозможности. Наука является его когнитивным модусом, либеральная демократия – социальным. Наука была способом поиска таких истин, доступ к которым пролегал бы через наиболее общедоступный и общераспространяемый опыт. Наука последовательно выходила на тот уровень реальности, который является фундаментом самого низшего уровня и, следовательно, входит в ткань бытия всех. Кем бы эти «все» не были. Куда бы они стратегически не были направлены. Либеральная демократия реализовывала те же принципы в социальной теории и практике. Она искала такой уровень реальности, который мог бы стать фундаментом для всех («поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать основой для всеобщего законодательства»). Кем бы эти «все» не были. Куда бы они стратегически не были направлены. И тот, и другой модус намерения общевозможности направлены на то, чтобы узаконить присутствие, дать возможность быть в собираемом мире как можно большему числу предметностей. Ясно, что эта стратегия реализуема только вместе с принципом отсечения трансцендентных стратегий, каковыми по большому счету являются все мифологии, религии, метафизические системы. Трансцендентные стратегии смешают центр онтологической значимости в область потустороннего, внепредметного. Намерение общевозможности стратегически действует в противоположном направлении. Отсюда позитивистский пафос и науки и либеральной демократии. Своей остроты этот пафос достиг именно в эпоху модерна. Переворот модерна дал этому пафосу возможность проявить себя в максимальной степени. С одной стороны, мир был «вывернут наизнанку» и превращен в огромное поле точек самоопределения, от каждой из которых нужно было строить свою линию философствования. С другой стороны, все эти линии философствования были направлены к одному пределу – общевозможному миру.
А теперь причем здесь психотерапевтические школы. Из того, что все линии практической философии модерна были направлены к одному пределу, не следует, что они сразу же сошлись в нем. Их сходимость стратегическая, а не тактическая. На тактическом уровне они скорее противники друг друга, чем союзники. Более того, практический характер их самоопределения должен был придать взаимному противостоянию предельно жесткий характер. Если уровень самоопределения предельно близок к тому, что можно назвать «корнем бытия», «то, из чего я расту», то возникающие определения становятся практически неотменимыми. «Я не могу иначе» – вот все, что может при этом сказать человек. Единое намерение, на котором основывались все линии самоопределения, давало их «не могу иначе» универсализирующий способ обоснования. Каждая линия считала, что именно она наиболее адекватно выражает это намерение, что ее истина – единственная истина.
Те поля самоопределений, которые находились внутри теоретических форм культуры (наука, искусство, литература, философия и тому подобное), несли в себе особенно высокий потенциал беспочвенности. Они были беспочвенны вдвойне. Одним фактором беспочвенности было изменение геометрии культуры, а другим фактором было их положение как теоретиков, тех людей, которые доказывают свое существование через доказательство своих теорий.
А.Сосланд очень четко проблематизировал психотерапевтическую школу: с одной стороны, как «машину желания и соблазнения», а с другой стороны, как способ доказательства основателем школы самого себя. Это верно не только для психотерапевтических школ. Это верно для всех теоретизирующих направлений вообще. Даже для естественнонаучных. Чем огромнее потенциал беспочвенности, тем неотменимее сила отождествления себя, своего «не могу иначе» с той истиной, который создается теорией. Точнее даже будет сказать, что «не могу иначе» при этом рождается вместе с теорией, в том месте, где рождается теория, и испытывает все метаморфозы ее судьбы. Возможно, даже гибнет вместе с ней. Если не умеет разотождествиться.
Разумеется, у каждого типа теоретизирования свои возможности и ограничения в этом отношении. Свои особенности произрастания. А.Сосланд говорил о «жизненных вызовах», ответами которым являются психотерапевтические школы. Свои вызовы, в сущности, имеют все теоретизирующие направления, если они действительно значительны. В какой бы области теоретизирования они не возникали. Особенности психотерапевтических школ должны определяться особенностями психотерапии, как стратегии самоопределения, принимать жизненные вызовы и генерировать ответы на них.
Здесь нужно вспомнить еще одну особенность психотерапевтических школ, проблематизированную А.Сосландом. Психотерапевтические школы маргинальны, они являются способом бегства от мира, называя при этом возвращение к миру «бегством от свободы». Психотерапевтические школы близки к эзотерике. И хотя опять следует сказать, что функцию «бегства от мира» может выполнять, и выполняет, в той или иной, мере любая теоретизирующая школа, у психотерапии здесь особое положение. Нужно понять тот жизненный вызов, или даже метавызов, ответом на который является психотерапия как стратегия практической философии.
Психотерапия соединяет в себе сразу несколько уровней реальности. Причем таких реальностей и в таком сочетании, которое уникально и необходимо именно для модерна и постмодерна.
С одной стороны, психотерапия предоставляет возможности для определения и самоопределения личности на самом ближнем уровне, в районе той местности, даже того дома, где проживает «не могу иначе» этой личности. В этом состоит пафос позитивности (научности) психотерапии. С этой стороны психотерапия очень хорошо сочетается с либерально-демократической доктриной. Делая упор на этой стороне, психотерапия поддерживает принципы самопостроения и отсечения трансцендентных стратегий, которые являются основополагающими для этой доктрины.
С другой стороны, психотерапия предоставляет возможность каждому решать свои «личностные проблемы» на том уровне трансцендирования, которое покажется ему наиболее подходящим. Здесь психотерапия может стать путем к любым формам и сущностям, которые выведут из «тупика местного существования», дадут возможность «не подниматься и опускаться вместе с миром». С этой стороны психотерапия может выполнять те функции, которые раньше выполняли религиозные институты. Главное чтобы институциональные образования, возникающие при этом, не выходили за рамки гражданского общества. Чтобы у психотерапии не было никаких проблем с принципами либеральной демократии.
Так вот, необходимость соединения этих двух сторон в одно целое, реально или потенциально, и является тем жизненным вызовом, который породил психотерапию как стратегию практической философии. Традиционные религиозные институты никогда не выполняли, и не будут выполнять первой функции психотерапии. Они требуют всего человека, при этом отсекая «нижний уровень» определений. Весь нижний уровень определений полагается как «плоть мира», от которой нужно вообще избавиться либо уходя в монастырь, либо живя по жестко простроенной схеме «праведности». В той же стратегии действуют и глобальные (тоталитарные) идеологии. В обоих случаях именно это служило предметом принципиальной критики со стороны либеральной демократии, психотерапии и науки вообще. Но с другой стороны, та же либерально-демократическая доктрина не предоставляет институционализированных, а значит превращенных в технику, в плоть бытия, способов выхода за пределы местности, в которой существует личность. И это всегда являлось и является предметом принципиальной критики со стороны религии и психотерапии.
Внутри психотерапии как внутри огромной реки существует множество течений довольно прозрачных друг относительно друга и создающих некое гиперпространство, охватывающее как уровень «низших определений», так и уровень «высших определений». В ней есть выходы на самые что ни на есть позитивистские методы психоанализа и психокоррекции, дающие возможность не более чем быть просто адекватным окружающей социальной среде. И в ней же есть выходы на многие другие уровни реальности, на линии эзотерики и религии. Причем ни то ни другое не находятся в принципиальном конфликте друг с другом. В одном и том же институте практической психологии можно увидеть на книжной полке издания всех направлений. А практикующий психотерапевт может обозначать свою позицию не более чем указанием на предрасположенность к определенным методам, оставляя за скобками свои мировоззренческие ориентации. В этом гиперпространстве можно продвигать в любом предоставляемом направлении, любым предоставляемым способом. Сочетая любые уровни определений любыми способами. Если это конечно удастся.
Неудивительно, что психотерапия так хорошо вписывается в постмодернистскую реальность. В каком-то смысле можно сказать, что сам модерн был жизненным вызовом, ответом на который была психотерапия. Гиперпространство психотерапии адекватно гиперпространству информационного общества, имеющего принципиально иную геометрию даже по отношению к геометрии модерна.
После всего сказанного будет неудивительным и вполне логичным признать существование психотерапевтических школ как «машин желания и соблазнения» и способов самореализации психотерапевтов. В модернистском и особенно постмодернистском социуме это естественный способ существования. Организовывать себя и вокруг себя и через это определять себя. Поэтому я понимаю, что действительно в каком-то смысле остается только провозгласить принцип «играть так играть», как это сделал А.Сосланд. Самореализация становится равной самоорганизации.
ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ВОЗМОЖНОСТИ ОБЪЕКТИВАЦИИ
Теперь можно уточнить в каком смысле, и в какой мере психотерапия является наукой.
У А.Сосланда на протяжении всей книги звучит рефрен: психотерапевтические школы не являются научными образованиями. Психотерапия основана скорее на художественном, чем научном методе. Психотерапевт заботится не о «реальных проблемах пациента», а о своей самореализации.
Но вот что интересно. Передо мной находится еще одна книга. Эту книгу я в прямом смысле слова мог бы назвать книгой научной психотерапии. Это «Групповая психотерапия» И.Ялома.
Что с моей точки зрения делает эту психотерапию научной? То, что она основана на принципах группового объективирующего анализа. Психотерапевтическая группа организуется как микросоциум, задачей которого является осознание каждым членом группы: своего «я», своего «не могу иначе», своего типа поведения, размеров своего жизненного пространства и тому подобного – как элементов общего для всей группы аналитического и одновременно жизненного поля. Если попытаться дать короткую формулу этого, то можно сказать так: нужно превратить аналитическое, задающее рефлексивную позицию, поле из внешнего во внутреннее. Нужно интериоризировать объективацию. Нужно выйти из состояния непосредственной погруженности в ту плоть бытия, которая является слишком неодномерным пространством, движение в котором слишком нелинейное, а взаимные отражения слишком искажающие. Что является при этом целевой точкой, к которой направлено объективирующее движение? Максимально общевозможный мир. Мир, в котором объем принятого за норму будет максимален, который будет содержать наименьшее количество внутренних противоречий и при этом будет удерживать в сознании принципы своего построения. Если в терапевтической группе встретятся «родители, имеющие проблемы с детьми», и «дети, имеющие проблемы с родителями», то при нормальном групповом процессе должно произойти взаимное осознание и признание логик друг друга. Каждый из них должен выйти из состояния «непосредственности образования ролей», «непосредственности перетекания из роли в роль», «непосредственности слияния с ролью». Непосредственность слияние с ролю делает одномерными одновременно и субъект, и объект роли. Делает их безвыходно противопоставленными друг другу. Выход из этой непосредственности предполагает осознание пространства и процесса ролеобразования, нетождественности личности системе ролей, которую она исполняет, и одновременно неизбежности существования в ролях. А значит конечной целью групповой терапии должно стать пространство компромисса, разделяемое всеми участниками группы. Никто не может избежать «регресса к роли», но каждый может научиться распознавать его в себе и других и идти на компромисс между логикой своей роли, логиками ролей других, логикой ролевого пространства и логикой нетождественности ролям. Именно этот компромисс и создаст мир, в котором объем принятого за норму будет максимален, который будет содержать наименьшее количество внутренних противоречий и будет удерживать в сознании принципы своего построения.
Это мир науки. Описанные принципы являются принципами, по которым строится и удерживается «научная реальность», объективная реальность науки. Независимо от предметности, к которой применяются эти принципы.
То, что в случае групповой аналитической психотерапии создается именно реальность науки, поддерживается и тем, о чем я говорил выше. Наука и либеральная демократия являются двумя модусами одного и того же намерения – намерения строить общевозможный мир. Нетрудно заметить, что описанные принципы групповой психотерапии как две капли воды похожи на принципы либеральной демократии в их чистом виде. То, что при такой групповой психотерапии нет тенденции к локализации себя от окружающего социума, показывает два ее принципа: в группе не должно быть отношений, противоречащих объективации (запрет на «инцест»), и группа должна прекратить свое существование, когда ее цель будет достигнута. Получается своеобразная институционализация либеральной демократии на уровне «самой ближайшей реальности». Достигнув поставленную цель внутри себя, члены группы «идут в мир», где вольно или не вольно будут преследовать ту же самую цель. Хотя бы отчасти.
Здесь «научная реальность» распространяет себя через институты гражданского общества. Ведь психотерапия такого рода является частью гражданского общества – активности снизу наверх.
Как видно из сказанного выше, психотерапия содержит в себе как научную стратегию, так и все остальные. В той мере, в какой психотерапевтические направления реализуют намерение собирать общевозможный мир, они являются научными. В этом случае их базовым социумом является либерально-демократический социум. А целью психокоррекции является достижение состояния адекватности базовому социуму.
Все остальные стратегии реализуемые психотерапевтическими школами являются «ненаучными» по определению. Они собирают другие миры. Книга А.Сосланда, показывающая разнообразные возможности создания таких школ, является одновременно и анализом и острой сатирой на них.
Но вот что остается интересным моментом. Почему А.Сосланд не увидел иного выхода из создавшегося положения, чем через пафос «играть так играть»? Почему развитие либерально-демократического процесса, которое так очевидно, не послужило ему указанием на возможность возобладания стратегии к общевозможному миру над всеми остальными? Почему прогресс науки и техники, который еще более очевиден, не вооружил его надеждой на то, что «ненаучное» рано или поздно уйдет?
Я думаю потому, что он (и не только он) чувствует какую-то неотразимую силу, действующую «за кадром» всех этих процессов. Эта сила должна быть тем, что опережает в своем действии силу научно-либерально-демократического сообразования расползающегося мира в одно целое.
Я назвал бы эту силу техногенной цивилизацией. Именно в том смысле, в каком говорил об этом в начале статьи. Техногенная цивилизация выступает как непреодолимый и нескончаемый генератор новых областей бытия и платформ очевидностей. Ее дифференцирующая сила намного превышает интегрирующую силу. Поэтому либерально-демократический универсум, фундаментальной инфраструктурой которого является техногенная цивилизация, все время воспроизводится как «геометрическое пространство с расходящимися параллельными».
ВОССТАНИЕ МАРГИНАЛОВ
Статья В.Розина «Российский маргинал как точка бифуркации (он же потенциальный эзотерик, шизофреник, манипулятор, социальный нигилист)» напрямую касается темы «нелинейности» пространства современной российской культуры и современной культуры вообще.
Вот основные тезисы его статьи:
· Маргинал – это человек, выпавший из устойчивой социальной структуры. Он вынужден жить «своим умом». Он воспринимает окружающий мир как противостоящий себе. Поэтому, он создает в своем уме «деформированную реальность», компенсирующую его отчуждение, и придает ей статус фундаментальной реальности. «Деформированная реальность» может формироваться по разным линиям: эзотерической, шизофренической, манипуляторской, нигилистической и так далее.
· Клинический пример эволюции маргинала по шизофренической линии и его излечения. Пациентка с детства чувствовала себя «не такой как все». Это переросло в отчуждение от окружающих людей. У нее сформировалась мания враждебности окружающих по отношению к ней. Психиатры дружно признавали ее чокнутой. Излечение произошло, когда психотерапевт вывел ее на позицию: «Чтобы пройти сквозь психоз, нужно иметь направление и ориентир, нужно иметь непсихотические ценности и смыслы, которые сохраняются даже на высоте психоза. Если люди не хотят конфликта, они должны строить свои отношения на общих или нейтральных точках соприкосновения, не претендуя на общепринятость своих мифов».
· В формировании линии эволюции маргинала главную роль играют «фундаментальные дискурсы». Они задают стратегии формирования «деформированной реальности». Например: культурно-антропологический дискурс, научно-инженерный дискурс, гуманитарный дискурс, потребительский дискурс и другие. Попадая в тот или иной дискурс, маргинал начинает действовать по его внутренней логике. Инструментальную роль, при вхождении маргинала в один из фундаментальных дискурсов, играют разнообразные психотехнические практики и контексты: образование, идеология, политика, психотерапевтические и эзотерические школы, средства массовой информации и тому подобное.
· В настоящее время всю Россию можно определить как сообщество маргиналов. Это следствие распада прежней целостности и невозможности пока найти новою целостность. Что может быть основой для формирования новой целостности? Принятие «представлений нейтральных для разных мироощущений»? Но эту стратегию реализует западноевропейский юридический либерализм, который сейчас сам находится в кризисе. Что же делать?..
Более всего здесь меня поражает позиция психотерапевта, который предложил пациентке следующее: «У нас есть вариант. Первый: каждый старается доказать свою правоту, при этом никакая правда не торжествует и между нами конфликт. Второй: каждый соглашается, что все имеют право на свою правду и свою миф, при этом в глубине души считает себя правым, но в реальных отношениях корректен и строит свои отношения не на расхождениях, а на сходстве. Если люди не хотят конфликта, они должны строить свои отношения на общих или нейтральных точках соприкосновения, не претендуя на общепринятость своих мифов».
Это же принцип либеральной демократии, выраженный предельно четко и лаконично. Тут и принцип веротерпимости, и общечеловеческие ценности как самые приоритетные. Возникает интересный и принципиальный вопрос: почему этот принцип сработал в индивидуальном случае и не работает (как это положено В.Розиным) в общем случае, как принцип общественной организации?
В индивидуальном случае проблема состояла в том, чтобы найти компромисс между логикой маргинала и логикой «базового социума». При этом не оценивалась фундаментальная устойчивость самого социума. Он является непреодолимой силой, и этого достаточно. Поэтому вся задача психотерапевта состояла в создании внутри маргинала компромиссной реальности: как существо «этого мира» я буду действовать в соответствии с логикой этого мира, а как существо «иного мира» я буду действовать в соответствии с логикой иного мира, но так, чтобы обе логики не конфликтовали на уровне пересечения жизненных пространств обоих миров. Большего не нужно. Вследствие несоизмеримости социума и маргинала как отдельного индивида, не может возникнуть патовой ситуации: взаимной блокировки, «международной напряженности», «мировой войны» и тому подобного. Но все это может произойти, если такого рода противостояние возникнет между соизмеримыми величинами – общественными группами. Что может служить для них фактором, направляющим к компромиссу? А что может служить фактором, направляющим в обратную сторону?
Это заход с несколько другой стороны на ту же самую проблему, о которой я говорил раньше. Опять нужно ввести в действие понятие техники.
Техника по определению есть способ объективации осознанного в бессознательное. Причем бессознательное самого низшего уровня. Когда человеческий род разделен на поколения и принята стратегия на его существование через «этот мир», то техника является стратегически безальтернативным способом передачи опыта последующим поколениям. Передачи его таким способом, при котором «последующим» не нужно будет проходить весь опыт «предшествующих». Последующие должны начать уже с какой-то новой точки, в которой базовый опыт предшествующих свернут и передан последующим как часть их собственного тела. Все те способы, которыми это осуществлялось в истории человечества, должны быть названы техникой. Техникой в самом широком и глубоком смысле этого слова.
В Новое время стратегия на существование через «этот мир» (наука) была принята на уровне метаидеологии. Техника как способ «преобразования опыта в тело», была принята как социальный метаинститут. Либерально-демократическая стратегия сделала социум предельно открытым для объективирующих инноваций. Результатом стала техногенная цивилизация, в которой процессы объективирующих инноваций стратегически преобладают над процессами осознования объективируемого. Человек, люди, поколения внутри техногенной цивилизации находятся в состоянии постоянного «выброса в иное». «Желание и соблазнение», «бегство от мира» являются вполне логично следующими из этого положения способами существования.
С одной стороны, так заданная техника является фактором изначального единства – она ведь та почва, из которой все произрастает. С другой стороны, в современных условиях, это фактор принципиальной маргинализации. «Восстание масс» теперь нужно переформулировать как «восстание маргиналов».
ЦИФРОВОЕ КОНСТРУИРОВАНИЕ ТРАДИЦИИ
С моей точки зрения есть два принципиально отличающихся пути, по которым идет преодоление состояния маргинальности. Ведь это состояние переходное, неустойчивое. Это состояние экзистенциальной катастрофы для пребывающего внутри него.
Первый путь, по которому идет преодоление маргинальности, я бы назвал «цифровым конструированием традиции».
Весь описанный процесс формирования техногенной цивилизации я бы назвал переходом от аналогового воспроизводства жизни к цифровому. Сутью такого перехода является расщепление непосредственного потока традиции на три составляющие: конструктор, тезаурус и опосредованный поток традиции. Конструктор представляет из себя всю технико-технологическую инфраструктуры традиции: где, когда и как можно что-то делать. Тезаурус представляют из себя набор форм, которые можно конструировать. А опосредованный поток традиции – это то, что собственно получается при соединении сконструированного потока традиции и непосредственного, оставшегося за границами области конструирования.
Собственно говоря, историю человечества можно описать как серию разномасштабных оцифровываний. Каждый ход оцифровывания сопровождался разложением некоторой целостности пребывания в жизни. Вернее он начинался с внутреннего разложения и ощущения этого разложения, а заканчивался синтезом новой целостности. При этом сам процесс разложения не воспринимался как нечто значимое само по себе. Новоевропейская история принципиально отличается от всей предшествующей осознанием этого и институционализацией принципа разложения – техногенной цивилизацией.
Каждый ход оцифровывания был и возможностью и неизбежностью выхода в пространство с новой геометрией. Он был и выходом, и выпадением, и выбросом. Ткань существования в такой момент распадалась на нити, обнажая свою безличную основу – чистую возможность быть. Те поколения, которые приходили в этот мир на волне чистой возможности, были словно вдуты из иного мира. Мера их беспочвенности определялась мерой их чистой возможности. Они заполняли собой новую геометрию существования. Переводили ее из потенциального состояния в актуальное. Конструктивистский пафос есть, в сущности, пафос оцифровывания всех времен и народов.
То, что новейшая история выразила этот пафос в наиболее чистом виде, то, что никогда прежде универсум человеческого существования не был разделен на такое множество размерностей, то, что человеческое существование никогда прежде не было настолько знаковым существованием – нужно отнести именно к раскрытию техногенной цивилизации как институционализации стратегии оцифровывания. Поэтому новейшая история так характерна своим конструктивизмом и теоретизмом. Поэтому в ней так слабы тоны непосредственности пребывания в бытии. Поэтому европейская культура, как квинтэссенция техногенной цивилизации, импортирует с Востока свое «эзотерическое дополнение».
Именно поэтому в современном, постмодернистском универсуме гораздо легче удержаться на пафосе «играть так играть», чем на пафосе фундаментализации. Для человека постмодернистского пафоса всякая фундаментализация должна казаться либо идеологией, либо сектантством, либо просто пребыванием в наивности – в зависимости от места и способа фундаментализации. Для него трудно найти «научную фундаментализацию», ибо это словосочетание является для него противоречием в определении. Наука, как она выражает себя через техногенную цивилизацию, для него, скорее источник беспочвенности, чем что-то другое. Она дает скорее способ критики «виртуальных реальностей» – какими оказываются, в сущности, все реальности, кроме самой критики. «Я критикую, следовательно, я существую» – так надо выразить этот пафос.
Стратегия фундаментализации в этой ситуации представляет из себя особый способ существования. С одной стороны, современная цивилизация фантастически многомерна и дает возможность превратиться в значимую величину всем тем оттенкам человеческой и внечеловеческой определенности, которые раньше не принимались во внимание. С другой стороны, она универсалистична и стремится создать глобальное общечеловеческое пространство существования, охваченное единой цивилизационной инфраструктурой. При этом развивается космополитизм как неизбежное следствие разрушения локальных систем идентификации. С третьей стороны, современная цивилизация как целостность неимоверно избыточна в своих ресурсах, она может пожертвовать очень многим и очень многими. Поэтому многочисленные оттенки определенностей, группируясь, превращаются в отдельные способы существования. Отчасти вследствие процессов самоорганизации, когда подобное стремиться к подобному. Отчасти вследствие слабости силового поля цивилизации в целом, чувствуя свою онтологическую необязательность.
В этих условиях стратегия фундаментализации должна быть «цифровым воспроизведением традиционных форм целостности». Как во всяком цифровом воспроизведении в ней будет чувствоваться искусственность, особенно вначале, когда «параметры оцифровывания» неизбежно грубы.
………………………………………
ЭЗОТЕРИКА ПРОТИВ ТЕХНИКИ
Второй путь, по которому идет преодоление состояния маргинальности, я бы назвал эзотерическим путем. Эзотерическим путем в широком смысле этого слова.
Оба пути: и цифровое конструирование традиции, и эзотерика – являются «путями к изначальной целостности». Но цифровое конструирование традиции делает это опосредованно, через объектные отношения. Цифровое конструирование традиции создает пространство с топологией объективно возможного и невозможного. Оно создает объектное силовое поле, направляющее движение. Это путь техники.
Эзотерический путь является «внутренним путем к изначальной целостности». Это путь непосредственного внутреннего обнаружения целостности, прикосновения к ней и, в пределе, слияния с ней.
Различие между путями техники и эзотерики можно видеть на примере различия между экзотерическими и эзотерическими путями во всех религиях. Экзотерический путь предназначен для «тех, кого ведут», а эзотерический – для «тех, кто идет сам». Почему «тех, кого ведут» ведут? Потому, что они не могут идти сами. Они в гораздо большей степени, чем эзотерики, являются объектами и связаны объектными отношениями с окружающим миром. Им нужно силовое поле, направляющее их движение, независимо от их сознания – им нужна техника. Техника всегда реализует свою функцию «преобразования непосредственного опыта в опосредованный». В этом ее сила, в этом ее слабость. Экзотерическая составляющая традиции является самым мощным инструментом обработки «грубого материала», и одновременно является самой инертной и безличной частью традиции. Рост осознанности, глубины личного опыта должен неизбежно ударяться о стену объективно заданного экзотерической размерностью. Конфликт техники и эзотерики в религиях должен был постоянно порождать «реформации». Суть реформаций, как она классически выражена в христианской Реформации, состоит в «жажде непосредственного опыта», в ощущении насилия объектных отношений. Все реформации идут путем разобъективации. История религий, особенно тех религий, которые имеют жесткие институты догматики и церкви, наполнена постоянной борьбой с «ересями мистического толка», которые являются ни чем иным как попытками перейти на эзотерический путь в рамках данной религии.
Между прочим, это позволяет понять тот парадокс, что мистикам разным религий настолько же легко найти общий язык друг с другом, насколько трудно найти общий язык друг с другом представителям разных «религиозных институтов». Догматизм, «невозможность поступиться принципами», объективированная в несоизмеримые предметные порядки блокирует поиск общего поля соизмеримости. Понятен при этом пафос либеральной доктрины, требующей отделения церкви от государства, перевод ее на положение института гражданского общества. Этим достигается разблокирование возможности найти это общее поле. И именно через это становится понятен пафос самой либеральной доктрины как стратегии на построение общесоизмеримого мира.
Далее, между прочим, это позволяет понять постмодернистский пафос «отделения науки от государства». Наука является когнитивным модусом либеральной доктрины. Она тоже находится в рамках стратегии на построение общесоизмеримого мира. Когда вполне созревает и отливается в классические формы экзотерическая составляющая либеральной традиции, – техногенная цивилизация, – эзотерические ее линии выступают с диверсиями против экзотеризма вообще. Именно такой диверсией против экзотеризма и является призыв отделить науку от государства. Исходя из этого, постмодерн в целом можно определить как «восстание эзотериков». «Восстанию эзотериков» противостоит «восстание масс», потому что техника всегда была и будет способом существования масс. Массы существуют через технику. Пафос техногенной цивилизации постоянно поддерживается давлением масс. Поэтому так причудливо смешиваются в современном символическом пространстве экзотерическая и эзотерическая стратегии. Вся множественность эзотерических практик, накопленных разнообразными традициями овнешняется, омассовляется и проецируется на инфраструктуры техногенной цивилизации. Существует огромное промежуточное пространство между собственно экзотерическим и собственно эзотерическим способами существования, в котором сейчас находятся многие.
Из сказанного ясно, что диалектика экзотерической и эзотерической составляющей полностью относима к любой традиции вообще. Эзотерический путь не обязательно является путем к «иному миру». Можно быть зэотериком, находясь в рамках чисто земной реальности. Классический пример этого – книга Клариссы Эстес «Бегущая с волками».
Вот что написано в аннотации к этой книге:
«Кларисса Пинкола Эстес, … обладательница сертификата Международной ассоциации аналитической психологии; и cantadora, хранительница старинных преданий в латиноамериканской традиции».
«Работу над книгой «Женщины, бегущие с волками» доктор Эстес начала в 1971 году и завершила через двадцать с лишним лет».
«Кларисса Эстес, долее двадцати лет практикующая и преподающая психоанализ Юнга и исследующая мифы разных культур, показывает, как можно возродить исконный Дух женщины посредством «психоархеологических раскопок» в области женского бессознательного. Здоровая, инстинктивная, ясновидящая, исцеляющая архетипическая Дикая Женщина живет полнокровной жизнью в древних мифах и сказках. Но она может снова проявиться в душе каждой женщины в условиях современного мира».
«Внутри каждой женщины живет первозданное, естественное существо, полное добрых инстинктов, сострадательной созидательности и извечной мудрости. Но это существо – Дикая Женщина – находится на грани вымирания. «Цивилизующее» влияние общества, к сожалению, подавляет в ребенке все «дикое», то есть естественное».
Налицо все признаки эзотерического пути. Это и «разрушительное влияние цивилизации» и стремление к «первозданной естественности» и «археологический» метод. Ощущение отсутствия полноты, ощущение сконструированности своей жизни. Сконструированности нелепой, неполноценной. Как следствие принадлежности логике цивилизации.
Цивилизация конструирует и ставит на грань вымирания. Цивилизация слишком надеется на свою конструктивистскую мощь. И при этом объектом эволюции держит скорее «вид», чем «индивид». Куда деваться «индивиду»? Цивилизация парадоксальна. Она задает и индивидуализм как одну из стратегий существования, и системность как компенсацию стратегии индивидуализма. С «внешней точки зрения» проблем не возникает. Но возникают проблемы с «внутренней точки зрения». Осознание этой точки является развилкой между экзотерическим и эзотерическим путем.
Одна из самых сильных эзотерических книг, которые я знаю, – «Старик и море» Э.Хемингуэя. Это одновременно и самый посюсторонний из вариантов эзотерического пути. Человек, находящийся на задворках цивилизации, возвращает себе смысл и глубину жизни через намеренное хождение по границе между жизнью и смертью. В выходе на эту границу он видит единственный способ возвращаться к глубине: к присутствию себя в глубине жизненных порядков и к присутствию глубины жизненных порядков в себе.
Именно так я и определил бы суть эзотерического пути: это путь возвращения чувства единства с потоком бытия, который осуществляется через разнообразные способы преодоления объектной замкнутости. Выход на границу жизни и смерти является и самым доступным из таких способов, и самым неотвратимым. Искусство хождения по этой границе принадлежит искусству эзотерики.
Два мощнейших течения в рефлексии XX века: феноменология и экзистенциализм – приставляют собой, в сущности, эзотерические размерности этой рефлексии. Осознование хождения по краю. По краю бездны.
XX век дал возможность, и одновременно заставил, ходить по краю бездны очень и очень многих. Непредставимо многих. И многим из них он дал возможность, и одновременно заставил, осознавать это хождение. Осознавать как возможность. Возможность возвращения к глубине.
Техника XX века, XX век как техника, выбрасывал на поверхность, распределял по объектным порядкам, задавал объектность как онтологию бытия. А когда тектонические плиты истории, сотканные из этих порядков, сдвигались, выбрасывал в бездну.
Формы осознования, которые при этом порождались, многочисленны. Но все они в той или иной мере принадлежат эзотерическому пути.