Я полагаю, что корень проблем, с которыми столкнулись два уважаемых автора – не в дурном устройстве сегодняшней России и всего мира, а в том отношении к миру, которые они своими работами и жизненными позициями демонстрируют.
Я ничего не буду писать в своем комментарии о работе О.С.Анисимова, сосредоточась на феномене А.А.Зиновьева. Я давний, еще с «Зияющих высот», с 1976 года, поклонник Зиновьева, и почти тридцать лет мое внимание невольно приковано к его феномену. Меня постоянно мучал вопрос: что за талант без талана, без удачи, заложен в этом человеке? Где в нем та «точка непонимания», которая выхолащивает, практически обесценивает его несомненную глубину?
Таким образом, с моей точки зрения, и в давних его работах проявлялась одна и та же схема взаимоотношений с миром, которая не давала Зиновьеву быть эффективным. Эта схема резко разделяла Зиновьева и Щедровицкого. Зиновьев всегда был невключенным, внешним исследователем, стремился прежде всего к тому, чтобы самому достичь понимания. То Братство свободных исследователей, о котором он мечтал («В преддверии рая», «Затея»), должно было быть братством понимающих и видящих, сопротивляющихся благодаря видению, социально оппозиционных. Участвовать в действии им было заказано – сама их жизнь должна была стать их действием. Г.П. Щедровицкий же настаивал на примате практичности знания, особенно социального: не участвуя, не пытаясь что бы то ни было реализовать – невозможно ничего понимать. А Зиновьев соглашается на социально-проигрышную позицию во имя самостоятельности и достойной независимости.
Отчего построения Зиновьева вызывают столь единодушное отторжение у тех, кто в принципе мог бы с ними работать, пользоваться, продолжать (а не просто – интересоваться)? Возможные ссылки на «нетерпимость» или «манию величия» Зиновьева ни о чем не свидетельствуют: можно работать с идеями, а не с человеком. Ситуация, на мой взгляд, глубже и интереснее.
Зиновьев констатирует тот факт, что никто, ни в России, ни на самом Западе, не заинтересован в знании и понимании подлинной реальности западного общества и происходящих процессов. Сам он объясняет это наличием корыстного истэблишмента, господством посредственностей, сознательным замалчиванием и пр. Но если действительно никто из тех, кому ведать надлежит, не проявил интереса к социологическим построениям Зиновьева, то это свидетельствует не о каком-либо злом умысле, а как раз о том, что сегодня просто отсутствуют структуры, которые могли бы «переварить», задействовать, использовать знания такого типа.
Зиновьев убежден, что, как и двадцать пять, и пять веков назад, знание об общественных системах накапливается и передается в трудах специальных «социальных мыслителей» – философов (в Древней Греции), социологов (в XIX веке), аналитиков-политологов-глобалистов – сейчас. Это знание получено во внешней по отношению к общественным системам позиции, в которой действуют правила беспристрастного исследования, независимости от проблем самого общества и т.п. Только таким образом полученное знание – по очевидной для Зиновьева презумпции – является достоверным и пригодным для использования. Оно устроено точно так же, как и естественнонаучное:
«С точки зрения логических свойств нет разницы между суждениями о законах физической... и т.д. природы и суждениями о социальных законах... Логическая структура (первого закона Ньютона – Г.К.) такова: «Если на тело не действуют никакие внешние силы (условие А), то оно будет сохранять состояние покоя или прямолинейного равномерного движения (В)». Наблюдать ситуацию, фиксируемую в В, невозможно. Можно наблюдать только бесчисленные факты перемещения тел с ускорением, замедлением, с меняющимися траекториями и скоростями и т.п. Никто также не наблюдал то, о чем говорится в А, ибо на тело действуют какие-то внешние силы. Это утверждение... было изобретено по правилам мысленного эксперимента....
Возьмем теперь для сравнения один из самых простых социальных законов: «Если человек вынужден выбирать из двух вариантов поведения, которые одинаковы во всем, кроме одного признака, он выберет тот, который лучше для него с точки зрения этого признака»... Но в реальности такие условия выбора вряд ли могут встретиться... К тому же люди совершают ошибки в оценке ситуаций.
Объективность социальных законов... не означает, будто люди не могут совершать поступки, не считаясь с ними. Как раз наоборот, люди их обычно вообще не знают и постоянно игнорируют... Но люди столь же часто игнорируют законы природы, отчего последние не перестают существовать... Они наказываются за свое пренебрежение к законам природы, и к социальным законам...
Наше время дает богатейший материал для познания социальных законов, близкий к лабораторным условиям. ... Но увы, в наше время происходит такая мощная и всеобъемлющая идеологическая фальсификация именно упомянутых грандиозных перемен и преобразований, что рассчитывать на использование упомянутой возможности не приходится» («На пути к сверхобществу», с. 66-69).
Итак, социальные законы будут существовать и «работать» даже если ни одного случая следования им в обществе не будет, даже если каждая общественная единица будет действовать вопреки им! И напрасно Зиновьев ссылается здесь на физику: ценность физических законов не в том, что они умножают понимание сути вещей, а в том, что они позволяют промысливать и строить такие лабораторные ситуации, в которых законы действуют неукоснительно! Что же тогда за «лабораторные условия» упоминает Зиновьев, если в них возможны грандиозные фальсификации и переинтерпретации?
Может быть, сама исходная схема неверна, и знание об обществе устроено не так, как (естественно)научное? Для Зиновьева незнание социальных законов не освобождает от ответственности – но я бы сказал, что знание социальных законов просто-таки требует ответственных шагов по их сознательному нарушению. Для него незыблемо представление о сущностном базисе «социального» – но весь опыт современности опровергает такое представление; Зиновьев выражает этот факт в следующих словах:
«Мощнейшая система воспитания, образования и идеологического оболванивания создали вымышленный мир кажимостей, занявший в жизни людей более важное место, чем мир сущностей» (с. 62). «Подобно тому, как в деловой сфере символическая и производная экономика берет верх над реальной и основной, в сфере ценностей символические и производные ценности приобретают доминирующее значение. Это имеет следствием извращение всей системы критериев оценки человеческой деятельности» (с. 372) («На пути к сверхобществу»).
В 1975 г. Зиновьев смело заявил: нет никаких извращений теоретического коммунистизма – есть реальный коммунизм как единственная реальность. Может быть, стоит применить подобный ход и для анализа сверхобщества, отказавшись от «кажимостей», «извращений», «производной экономики»?
Предполагая, что общество эпистемологически утроено так же, как и природа, что его познание состоит в отыскании законов, Зиновьев вынужден оставлять за исследователем общества то же место, которое занимает исследователь природы: место бесстрастного и невключенного гносеологического субъекта. Но общество (любые социальные образования) уже освоило силу символических и производных ценностей, переинтерпретаций, вторичного переоформления себя.
В такой ситуации внешнее, исследовательское знание об обществе просто перестало быть нужным. Время «социологических систем» прошло. Теперь нужны не описания капитализма-западнизма, а ответы на вопросы типа «как сделать, чтобы...». Исследования нужны не беспристрастные – а включенные в ту систему суперуправления, о которой пишет и говорит Зиновьев. Но сама эта сфера «пануправления» не едина, а состоит из тысяч и тысяч актов управления, проектирования и программирования, направленных на локальные изменения в отдельных социальных клеточках, бизнес-единицах, регионах и т.п. – а потому обеспечивать эти акты могут не глобальные построения, а те, которые отвечают на задаваемые вопросы. Сегодня исследования без заказа бессмысленны, в них должны присутствовать интенция на изменения и включенность.
Вот, как мне кажется, то обстоятельство, которое сводит до нуля эффект от построений Зиновьев – и. кстати, которое не позволяет отнести работы Зиновьева к методологии (она, в лице Г.П и его последователей) всегда занимало иную позицию: непосредственной практичности знания.
(Этот текст скомпонован на основе моей статьи «Теории и практики А.Зиновьева», опубликованной в 2002 г.)
Добавление по ходу дискуссии: Да, ряд методологов (по контрасту с беседующими) в последнее время оказались хорошо «востребованными». Но снимает ли это вопрос о востребованности методологии как особого типа практической мысли? И что происходит с этой самой методологией по ходу «востребования»? Сдвигается ли она в каком-либо направлении? Или методологи лишь «тратят наследство», не вкладывая ничего обратно?